Ну, да ладно. Сама же я себя поставила в такое положение, некого винить. Правда, как-то раз он предложил: «поехать очень скромно, остановиться в Auberge de la jeunesse[490] на берегу моря», — прекрасно зная, что пляж меня мало привлекает, и никогда я не стану его связывать. Да он и не настаивал.
В Бретань мы ездили вместе. Останавливались в «Auberge de la jeunesse». Очень хорошо. Если будет терпение, я закончу когда-нибудь мои записки в зеленой тетради.
5 сентября 1939. Вторник. Chartres
Вот. Между всем, что здесь написано, и тем, что будет написано, между всем тем, что было и тем, что есть и будет, — нужно провести большую, очень большую черту.
Война.
Ровно неделя, как я здесь. Игоря мне вернули из Швейцарии в понедельник, во вторник днем Генрих привез его сюда. Я же выехала рано утром на велосипеде Елены Евгеньевны (мой взял Яновский, да так и не привез обратно). Юрий меня проводил до Рамбуйе[491]. Ехала неопределенно: не то ваканс, не то эвакуация. Не знала, брать ли с собой архивы или трусики. Поехала в трусиках и тащила некоторые тетради. Пока ехала, особенно с Юрием, был ваканс. И погода чудная, и дорога хорошая. Поели в лесу и разъехались. Потом думала: не навсегда ли? Нет, не навсегда еще, вчера Юрий был здесь… А потом — пошли события. До последнего момента в войну никто не верил.
La Roseraie[492] — тихое предместье Шартра, cite-jardin[493], населенное почти сплошь семьями авиаторов. Сейчас — бабье царство. У многих радио — в часы информации все ходят друг к другу. В пятницу утром, когда уже было известно о присоединении Данцига, Генрих пришел и сказал: «La guerre est commencee!»[494]
Никогда не забуду, как завопил Алик: «Non, non, pas vrai! Mechant, mechant!»[495] и замахнулся на отца…
Игорь проснулся и молчал.
В тот же день — всеобщая мобилизация.
В воскресенье Англия, а за ней Франция объявляют войну. Дальше — томительная неизвестность. Парижские газеты не доходят. По радио передают одни патриотические речи. В Розере с самой пятницы ждут воздушных налетов. А этой ночью, действительно, была тревога, но сирены почти никто не слышал, и только одна семья вышла в поле. Слухи…
В Париже ночью была действительно тревога, сирены ревели с 2-х до 7-ми. Но атаки не было. Почему и как — ничего не известно. Говорят, что горит Meulan[496] и бомбардируется Меаux[497]. По радио — речь короля Георга.
Юрий приехал в воскресенье поздно вечером. Я уже спала. Приехал — усталый, веселый, уверенный — и сразу стало спокойно и весело. Он даже ухитрился меня уверить, что Париж так хорошо защищен, что воздушные атаки невозможны. А Шартр не только с неба, но и с земли-то увидеть трудно.
Привез корректуру моей книжки[498]. Вот уж! Не своевременно, но занятно, пусть выходит «последыш». Последняя довоенная литература.
Учу Игоря ездить на велосипеде. Едет уже через все Розере. Счастлив страшно. Мордочка сияет. Солнце печет, небо чистое, ребята кругом. И нет сил вообразить, что — война. И что совсем близко, м<ожет> б<ыть>, над головой, в буквальном смысле.
С Юрием еще ничего неизвестно. На той неделе он зарегистрируется и будет ждать вызова. Приедет ли он опять в воскресенье? И что вообще делается там, в Париже?
6 сентября 1939. Среда
В 11 часов завыли сирены. Довольно тихо в Шартре, и довольно гнусно где-то слева. Генрих с детьми как раз перед тем ушел в город, а я прилегла уснуть. Многие ушли в поле. Я спустила вниз мешок, куртки, самое драгоценное (инсулин, тетрадки, документы), и мы с Лилей стали ждать. Наши скоро вернулись. Но в поле все-таки никуда не пошли. Через некоторое время — опять сирена — на одной ноте — конец. В сигналах еще плохо разбираемся: «C’est la fin ou non?»[499] Привыкли к этому.
Тревога дается автоматически, когда авион[500] только приближается к границе! У нас-то тревога кончилась, а в Париже? И что я слышу — разрыв ли это, или вовсе нет, или просто — мое воображение?
16 сентября 1939. Суббота
За это время было вот что.
В прошлый четверг приехала Мамочка с Папой-Колей. Пробыли до воскресенья. Оба в ужасном состоянии. Первая алерта[501] (которую мы здесь проспали!) была пыткой. Вообще состояние обоих много хуже, чем надо. Здесь сначала как будто отдохнули, а под конец еще хуже стали.
В понедельник в 4 часа утра — алерта. Воют сирены. Все сразу проснулись. У нас с Игорем вещи сложены в «боевом порядке». Оделись очень быстро и пошли в поле, захватив мешок с инсулином, тетрадями — самое ценное. В полях холодно и сыро. Туман. Вышли на проселочную дорогу, а там, как на бульваре… Прошатались битый час, замерзли все, и, заслышав вторую сирену, — бегом домой — в кровать. Так вдруг весело-весело. Даже теплее стало. А восток — светлеет.
Потом ходили с Лилей в комиссариат регистрироваться, как иностранцы. Но чиновник, видимо, еще не получил никаких инструкций и погнал нас вон. А мне сказал, что я вообще живу на нелегальном положении, т. к. не выписана в Париже… Пошли в префектуру. Там мне сказали, что я живу здесь вполне легально, что регистрироваться должна в Париже. Так я и поехала в Париж, в среду утром. Взяла с собой пустой чемодан, а привезла битком набитый, да еще Юрин мешок, с которым он ездил в этом году на ваканс. Вывезла чуть ли не все альбомы, карточки, кое-что из книг, лампу на стол, полочку над столом, Игоревы ролики и т. д. То, что самое главное, его пальто даже не смогла захватить и даже свою кофточку бросила — Юрий привезет, если приедет.
Вчера с Игорем убрали нашу комнату, развесили фотографии, убрали стол, и сразу стало чисто как-то, по-домашнему, уютно.
В Париже с удовольствием пробыла два дня. Париж мало изменился с тех пор, как я его покинула. Только на <rue de> Rennes и <boulevard du> Montparnasse стало еще темнее вечером, только витрины заклеены (иногда художественно) полосами бумаги, да многие магазины закрыты — записка о мобилизации. Но что больше всего изменило облик Парижа, это то, что все ходят с масками в серых цилиндрических коробках. Даже проститутки на углу.
А уезжала я оттуда с очень тяжелым багажом и очень тяжелым чувством. В квартире было грязно и неубрано. Разгром. Я еще больше погромила. Юрий уедет. Наши тоже, в конце концов, куда-нибудь уедут. И такое чувство, что мы уже больше там не соберемся. Нашей долгой парижской жизни, пусть не всегда хорошей, — конец. Конец.
Сегодня с Лилей записала Игоря в лицей. В 6-й класс. Еще не могу схватить — хорошо это или плохо. Лицей очень далеко. Хорошо, если сможет ездить на велосипеде. А уж завтракать он должен будет где-нибудь в городе. Хотя Лиля и уверяет, что такие прогулки очень полезны, но я иного мнения. Учение — бесплатно. Книги — покупать. Это уже большой минус. Вероятно, какие-нибудь старые у старших есть. Посмотрим. Хорошо, конечно, что так просто приняли, без всяких конкурсов, которые были пугалом в Париже. Боюсь только, что, увидев его диктовку, его поместят в 9-й. Ну, увидим!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});